[indent] — Гадость какая, — Эрида брезгливо поднимает тарталетку с имитацией черной икры, будто она способна ее укусить. Смотрит на брата взглядом полным отчаяния [примерно так, если верить книгам в кабинете отца, смотрели представители еврейского народа на поработивших их египтян] и с не меньшим отвращением разжимает пальцы, даже не удосужившись проверить попало ли «угощение» обратно на широкое золоченое блюдо или приземлилось где-то между фруктами [к счастью натуральными] и  безвкусными [как и все в этом доме] бокалами с шампанским. Подобные закуски на мероприятии их уровня больше походили на шутку или издевку. И будь она чуть более высокомерной [читать: окажись в настроении «полный разнос»], это угощение, предназначенное для работяг и прочих отбросов улиц, но не как не элиты ковена, полетело бы ровно между глаз [Эрида — перфекционистка] тупоголовой хозяйке вечера. Однако, за красноречивым жестом следует лишь усталый вздох. Будь она организатором вечеринки [никогда и не при каких обстоятельствах, Вельзевул упаси] и подобного бы не случилось.

[indent] — Кажется, слухи о том что некоторые ковены… — Эрида не называет конкретные имена, но делает красноречивую паузу, явно давая понять о ком речь. — начали терять свое влияние — правда, — лениво пробежавшись по пестрой толпе, разрядившейся в непрактичную [негласное правило истинного ведьминского общества в период карнавала]  одежду из исключительно дорогих и редких тканей [та еще роскошь, но стоит лишь попробовать заявиться на мероприятие в чем-то «обычном» и лицо будет потеряно на десятилетия вперед], она останавливается взглядом на парочке подростков, забившихся в угол между немного топорной репликой Давида, стыдливо прикрывшей причинные места фиговым листочком  [стоит ли говорить что в оригинале ничего подобного не было] и тяжелыми бархатными портьерами [полная безвкусица], обрамляющими деревянную арку. Эдакий странный намек на утраченный шик.

[indent] — Смотри, — она приподнимает бокал, указывая в сторону подростков,  с особым энтузиазмом утаптывающих пирог с дичью и спаржей. Мальчик и девочка, погодки похожие друг на друга как две капли воды [казалось, в Эриде должна проснуться сентиментальность, однако она чувствует лишь нарастающее уныние] были настроены решительно, судя по всему отрывались по полной пока их родители занимались первым в этом году приемом, — Думаешь из них вырастет хоть что-то толковое?, — не то чтобы Эриду действительно интересовала судьба этих двоих. Будучи совершенно откровенными, ее редко [читать: никогда] заботило чье либо благополучием и едва ли Эрида хоть раз прилюдно проявляла эмпатию свойственную среднестатистическому члену общества. Более того, периодически [читать: после каждого приема, официальной поездки, выходного в кругу семьи, а еще по четвергам, пятницам и каждый второй понедельник месяца] сокрушаясь от того что люди слишком привыкли жить в стаде, она неоднократно представляла как улицы Европы опустеют. Нет людей — нет проблем. Эрида мечтала остаться одна. Ну как одна, Деймос просто не в счет. Он был есть и будет, как "вторая половинка" или "долбаный банный лист", все зависит от настроения, качества утреннего кофе и количества улыбок, которое за день надо послать чтобы не быть похожей на полоумную социопатку [прямая цитата от "обожаемой" маменьки].

[indent] — Возможно здесь станет чуточку больше места, — осушив бокал, она ставит его на край стола, обтянутого не достаточно хорошо выглаженной скатертью и подхватывает новую порцию. Инициация в ковене — момент решения доли. Эрида его едва не завалила свою [не из бесталанности, скорее тупости и желания насолить ранее упомянутой маменьке], вытянув корявое заклятие  в последний момент. Как полагается, на самых сложных, по мнению среднестатистических ведьм, заклятиях [и это в период резни гугенотов, когда улицы Парижа буквально тонули в крови]. У этих детей едва ли получится соответствовать требованиям так же легко. В то время как близнецы не готовились к «экзамену» следуя за растущей не по годам гордыней [и обычной человеческой ленью], большинство семей в составах крупных ковенов упорно толкало своих чад под пресс многочасовых практик, заставляя зубрить, читать, изучать и повторять [кошмар, по другому и не скажешь]. Исходя из организации приема, едва ли у этих двоих будет орда педагогов, оплатить которых стоит едва ли не целое состояние. Можно сколько угодно разглагольствовать о перспективах, но мирам правят сила, магия и деньги. Эти дети словно обделены всем и сразу. Ну что ж…

[indent] — Пожалуй, мне надо выйти подышать, — Эрида разворачивается на каблуках едва заметив «Лиззи» обворожительно сверкающую всеми тридцати-двумя зубами, отбеленными с помощью хитрого сплетения зелий и магии [на что только не используют силы] рядом со старшим сыном семейства Локвуд и его все еще  упорно притворяющимися молодыми, родителями. Не дожидаясь момента когда сердобольная мамаша притащит потенциального жениха [эту улыбку и «естественный» смех Эрида и Деймос выучили раньше чем слово «мама»], она направляется в сторону балкона, боковым зрением замечая брата, вышагивающего рядом. Деймос не нуждался в объяснениях, тем более что там где для его сестры нарисовывался «Милая, смотри какой чудный мальчик, у вас будут потрясающие детки» его самого ждала потенциальная невеста.

[indent] — Черт, — остановившись в шаге от спасательной двери, Эрида натягивает улыбку, уставившись на хозяйку вечера с видом ополоумевшего гризли, готового если не перегрызть глотку, то, как минимум, оставить на ней парочку трофейных шрамов. Пребывая в настроении «полный разнос» она бы примерно так и поступила, но стараясь не высовываться, Эрида упорно увиливала от любых диалогов и желающих пообщаться, оставляя светские беседы на брата. Мать четко дала понять, что ее статистика "неудачных выходов" в данном году стремиться побить все предыдущие рекорды. Не то чтобы ее это хоть сколько смущало, однако растущее внимание со стороны «Лиззи» означало некие сложности в работе. Эрида и так испытывала творческий кризис, буквально выцеживая из себя мотивацию работать над новыми ритуалами,  улучшением хитроумных сплетений в парных заклинаниях и вылазками «на благо ковена». Италия и так грозилась стать испытанием [Эртда любила маскарады и и с братом традицию появляться на них каждый год, но была крайне опечалена расширенным складом участников, который не включал Тео, но добавлял «Лиззи»]. Не хватало повышать это испытание до максимального уровня, выпуская на арену финального босса раньше времени.

[indent] — Эри, Деми, как чудненько что вы присоединились к нашему скромному мероприятию. Как ваша мама? Ей нравится?, — Тереза [привлекательная примерно как столетнее чучело скунса  в музейном архиве], обмахивается веером прикрывая наигранный смешок. Эрида натянуто улыбается, прикидывая как обойти женщину с наименьшим сопротивлением до того как «Лиззи» кинется в бой.

[indent] — Кажется мама хотела высказать свой восторг лично. — не придумав ничего лучше, она предпринимает попытку лобового столкновения и успешно прорывается, «споткнувшись» о тупой вопрос на последнем отрезке.

[indent] — А как вам интерьер? Мы не так давно пригласили очень именитого, если вы понимаете о ком я, художника и освежили гостиную, говорят это последний писк моды в Европе. Воспоминание об канувшем в лету прошлом и романтика утерянных цивилизаций, мы к слову вдохновлялись…

[indent] — Невероятно. — Эрида прерывает поток бессвязной мысли, до того как Тереза перейдет на второй заход подразумевая под лаконичным ответом ни что иное как комплимент, — Как будто итальянский ренессанс варварски сношали с Античностью, а после подложили под старую добрую классику. Ой, — Тереза зеленеет, раздуваясь словно  готова вот вот взорваться  [могло б быть забавно, не перегороди эта рухлядь единственный путь к отступлению]. Эрида пожимает плечами, уставившись на Деймоса фирменным взглядом аля милашка, — Я что, это вслух сказала?

все, что было "до" — не считается
Ни на этом приеме, ни вчерашним вечером, ни сегодняшним утром.
Никогда и нигде, если там не находилось той зеркальной симметрии, что присутствует в его жизни с рождения.

— Милая Тереза, — Деймос пробегается кончиками пальцев по предплечью «леди» сверху вниз, едва ощутимо скользит вдоль медиальной подкожной вены аккурат к ее серцевине — жестом фокусника уводит внимание, смещая фокус с классического приема своей младшой сестры — говорить прежде, чем думать — к скрытым увлечениям женщины категории «слегка за сорок, максимум пятьдесят». — Эрида недавно открыла для себя нового прозаика... признаться честно, не ожидал ничего стоящего от текстов наших современников, — наполненный по кайму фужер с игристым кочует в свободную руку мужчины — благо лакеи, словно единственный непорченный товар в этом доме [пусть и самого низшего качества], оказываются достаточно смекалистыми, чтобы считать во взгляде и легком качке подбородком безмолвный приказ — чтобы тот мог с галантностью истинного кавалера заменить опустевший бокал хозяйке вечера.

— Но он оказался поистине самородком. И ее комплимент вашему интерьеру вдохновлен прямой цитатой. Как же там было, милая? «Чего жаждет сердце, того ищут и руки»... нет, не то, — Деймос переводит взгляд, мимолетно [непозволительно долго для человека его статуса] задерживая тот в треугольнике из ключиц и ложбинки между грудей, тянет губы вправо — на грани улыбки и непрямого предложения, которого так отчаянно жаждет Тереза. Случайность или прихоть судьбы, но сегодня он оказался не в том месте и не в то время, чтобы успеть застать хозяйку вечера в объятиях кого-то из прислуги.

— Впрочем, не суть. Главное — в сочетание невозможного и в то же время естественного, ужасного и нормального. Ваш вкус, Тереза, исключительно тонок. И оценить его по достоинству могут немногие. К счастью, Эрида как раз тот еще ценитель, — Деймос поворачивает голову в сторону сестры, делая глаза шире — дает отмашку для начала спектакля, в котором дыхание девушки уплотняется, вдох через нос становится судорожней, не хватает только картинно приложить ручку ко лбу и пасть к ногам любимого братца в обморок. И пока первый акт не нашел свою кульминацию, он перехватывает Эриду за узкую талию, притягивая к себе ближе. — Эри, милая, у тебя какой-то нездоровый румянец. Ты плохо себя чувствуешь? Должно быть, от шампанского, — [такой лютой бурды еще поискать нужно]. Понимаете, Эрида не пьет, но в честь вашего вечера решила сделать исключение, — будь ситуация иной, близнецы бы давились смехом на это абсолютно идиотское утверждение — кто-кто, а этот белокурый ангел на деле перепьет дородного мужика, что говорить о предложенных тут «напитках». — Прошу нас простить.

— Будешь должна мне, сестренка, — тихо на выдыхе, мажет кончиком носа по виску, пока находит злополучную ручку злополучной балконной двери, которая ведет во спасенье. — По гроб жи-и-изни.
•    •     •
В воздухе пахнет тошнотворной взвесью: спиртом [шампанское оказалось не единственным промахом при составление алкогольной карты], резким ароматом табака, терпким одеколоном, и совсем немного, но так, что Деймос улавливает мгновенно — слабый, но все еще узнаваемый запах дурмана, достать который можно в одном хорошо знакомом близнецам месте [с припиской на полях мелким шрифтом, где указаны последствия этого выбора, включая летальный исход для всех жаждущих легкой наживы, денег и жизни].

— Знаешь, что самое абсудное и вместе с тем занятное? — Деймос улыбается — нет, скорее оскаливается — на этот раз вполне искренне, пока пальцы шарят в кармане камзола, отыскивая собственный табак. — Большинство из них ведь на полном серьезе считают происходящее шиком, — кавычки удается обозначить легким жестом одной руки, пока другой он неспешно раскручивает табакерку.

— Если бы не необходимость поддерживать семейное дело, — серебрянная коробочка с витиеватым инициалом клажется обратно в карман, а Деймос перехватывает сиграету пальцами, затягиваясь в полную грудь: век бы нас здесь не видели.

Он выдыхает куда-то в воздушную подушку между их лицами — стоит спиной облакотившись на перила, Эрида — скрестив руки на груди напротив, почти зеркальное отражение его самого — и наклоняется ближе. — Мы с тобой герои какой-нибудь подгулявшей трагедии: имеем все, что нам не нужно, и жаждем того, чего у нас нет, — не выдерживает, фыркает на собственную фразу, секундой позже закидывая голову кверху, чтобы рассмеяться живее, ярче, — сво-бо-ды, — произносит по слогам, будто заклинание.

— Думаю, выеду на неделе за город, надоело гнить за столом, заваленным кучей бумаг, до которых и дела нет, и скучными приглашениями, — в тусклом свете фонаря татуировки, виднеющиеся в прорезях манжето, складываются в витиеватые линий, праобразы переплетенных между обой змей — тавро коварства и хитрости в давние времена. Он делает очередную затяжку. — К тому же, Тэо отправил сообщение, что нас ждет кое-что любопытное. Сюрприз, говорит, — у таких, как Деймос всегда поднят подбородок и опущены уголки губ, и они смотрят на жизнь так, как будто не может быть иначе, нежели он решил, нежели ему хочется.

— Не люблю сюрпризы.

начало сентября 1963, Нью-Джерси
Это могла быть вторая кантата Баха, где легкий хаос дисгармонии мешается с мольбой, обращенной к Всевышнему. Но репящий звук автомагнитолы сводит на «нет» потугу заполучить прошлое с красивой картинкой. Ён упирается лбом аккурат в середину руля, не боясь разрушить атмосферу погруженности в главных героев — сигнал давно не работает, как не работает справно динамик репящей магнитолы, безпонтовый одометр и жизнь, разодранная в края после вальпургиевой ночи. Он прикрывает глаза и думает, что есть свое очарование в просмотре фильма вне четырех стен, когда нет этих выхолощенных клише, когда есть хот-дог с охотничьей сосиской и чувство реальности, заполняющее пространство звуками — яркими и насыщенными. Ёну нравится происходящее, тот неспешный темп, что скользит по экрану и рассказывает как важно иметь связи со всякими волками в полицейской шкуре, овцами — в офисных платьях, и крысами в любом прикиде. Как важно быть осторожными и внимательными, чутко относиться к знакам судьбы и ловить тенденции рынка по ту сторону закона. Если кратко — иметь крышу, иметь иметелей этой крыши и вовремя обновлять подписку, чтобы казалось, что все обоюдно и полюбовно. Ён запомнит эту простую истину, но вспомнит ее через полвека, сам не понимая почему не пришел к этому раньше. (Понимая, конечно).

Время близится к полуночи, еще треть пути и будет двенадцать, возле машины из неоткуда появляется человек. Ён чувствует, и внутренне, и втягивая носом воздух, что это действительно просто рабочий, который достаточно ответственный гражданин, чтобы поинтересоваться, а что это за девушка на соседнем сиденье, а почему она без сознания на интереснейшем фильме про гангстеров, Америку и любовь, погубившую треть каста. — Она просто спит, — отвечает Ён и видит, как в сомнении сходятся брови на переносице, и добавляет для убедительности, — ну, правда, спит. — Ему не верят (почему-то), обходят машину стороной и будто тянут руку, чтобы удостовериться самолично. Ён сдавленно выдыхает и смотрит на спящую рядом Джун. — Не стоит. Суицидникам не сладко приходится на седьмом кругу, — останавливает до того, как сталось бы поправимое, но весьма не вовремя. Лучше он сам. — Так, солнышко, не обессудь, — Ён аккуратно, с толикой нежности треплет Джун по щеке. Хлебные крошки в районе ключиц, пятна написанные желтым и красным, в тон смертникам на Голгофе, на кожаной куртке и безмятежность сметает в раз раздосадованный свет фиолета. Что за актриса, и не спала же, и слышала все. — Поздоровайся с добропорядочным гражданином номер два за эту неделю. Как насчет полдника? На ужин я уже заказал маргариту.

середина июня 2012 года, Сан-Диего
— Это идиотизм, — все тот же резкий, полный неприкрытого раздражения голос Джун отрывает Ёна от заполнения бланка. Он отвлекается, не доводя «естественных» до окончания, и капля индийских чернил мажет ближайшие строки. Ён опускает взгляд, придирчиво разглядывая неравные в размере буквы, вот-вот готовые пуститься в пляску Витта, и думает, что, в принципе, монотонная работа должна успокаивать, вводить в транс, заклиная душу и разум на мир-труд-май.

Латунный корпус мнется, чернила заполняют треть листа, и Ён со вздохом ставит крестик на тыльной стороне кисти — «купить новую ручку». И седативы. — Не спорю, — он подымает взгляд на Джун, подымается следом и замирает рядом с ней, по диагонали вчитываясь в заключения дока. Покорно кивает головой, соглашаясь, ведь сказанное — правда, идиотизм, возведенный в квадрат на квадрат за скобками. — От кого у нас эти сводки? — Ему не нравится качество, ему не нравится отношение исполнителя, и нужно знать, кто будет получать по рукам за плохо сделанную работу. Что Джун, что Ён из другой категории стервятников, они питаются падалью высшего сорта, не мусором, где есть рандом, где нужно тратить больше времени на огранку, когда существуют простые пути. — От Тревора, кажется? Плохо работает, — Ён вторит свои мыслям и наблюдает как фырчит Джун. Вполне оправдано, вполне в характере, и Ён гадает на кофейной гуще, когда же придет судный день, когда же ей наконец на-до-ест. Когда ей надоест по-настоящему. — М? — он опускается ниже и ближе, повторно пробегаясь по деталям заказа, и хмыкает удовлетворенно. — Резные лилии, переплетенные с ангелочками звучат заманчиво. Вот позолота ляжет убого. Как думаешь, закос под старину поправит... — Ён глотает вопрос и щелкает языком в задумчивости. Мыслями он уже на заднем дворе у своей мастерской, в окружение древесины, разномастных резцов и стамесок. Малайский падук доставят в начале недели — два дня восхождения к эшафоту, чтобы в преддверии понедельника соскочить, что ж, не так уж и плохо. А будь старина чуть покрепче, уикенд мог сложиться иначе.

— ...почему мы все это делаем?

Когда-то Джун сказала ему: «ты пес по всем признакам, кроме верности». И оказалась права и не права в равной степени. Ён часто увлекался чем-то новым. Ён, бывало, изменял своим вкусам, вкусам других людей. Однако, он навеки остается предан и един с тем, кто украл его сердце еще с ранних лет; вне зависимости от его места пребывания, от его нынешних предпочтений и интересов.

— Ты знаешь, — Джун знает. Ей может не нравиться происходящее; ей совершенно точно не нравится происходящее, но причины ясны, как божий день. И Джун знает, что Ён знает, что Джун знает. И так до бесконечности, до множества множеств, но все равно мы возвращаемся к истокам. Ён выдыхает, словно говоря, потерпи еще немного, завтра будет лучше. Их слоган издевательски мигает в ответ. "

Осенняя дымка пахнет гарью. В эту пору года всегда так. Примерно с конца августа и до самой весны. Черт знает, что оно происходит из года в год. Все говорят – пожары, но пожары прекращаются к концу осени, а страшная гарь нет. Ею пропитывается всё вокруг, её приносишь в дом на волосах и одежде, хотя на улице рано или поздно перестаёшь улавливать. Нос притупляется, привыкает ко всему. Как и человек – привыкает. Люди живут повсюду, во всяких разных, порой даже убогих местах, а тут у меня вокруг красота, подумаешь дымка. Можно идти и идти, и никогда не дойти до горизонта, а вокруг всё так же будет красиво золотиться природа.

В получасе ходьбы от моего дома размещается ферма мистера Беггинса. Когда-то он держал бесчисленно много голов скота. Коровы ходили пастись, разбредаясь по полю, будто цветные статуэтки, а после обеда можно было напроситься на стакан молока. Свежего и тёплого. Мистер Беггинс представляет собой огромного черного мужчину, руки у него точно лопаты, но сердце доброе. Помню, как он нёс вёдра, наполненные молоком, и в те моменты казался невозможно сильным. Его жена пекла коржики, посыпанные сахаром и корицей. И честно, ничего лучше я не ел за всю свою жизнь – свежее молоко и такие же свежие коржики.

Дымка. Я люблю её на самом-то деле. Она расползается туманом между деревьев, устилает поля, на которых цветастым узором когда-то паслись коровы мистера Беггинса, создаёт завершённость картине. С этой дымкой кажется, что осень длится вечно. Целую долгую красивую вечность. Когда я умру, я обязательно хочу вернуться, остаться в этом месте на всю обещанную мне вечность. Хочу дышать запахом жженых листьев и первого настоящего холодка. Хочу смотреть на то, как из дымоходов то и дело поднимаются белые клубни, напоминая о том, что скоро закончится сезон урожая, а там и зима. Рыжие тыквы обретут оскал, отгоняя притворным страхом страх настоящий. Люди украсят свои дома, станут печь осенние пироги. Ожидание праздника всегда лучше, чем день, в который он наступает. Вся магия кроется в ожидании, в преддверии чуда или магии, в настроении, которое создаёшь себе сам, за которое хватаешься, потому что ощущаешь себя по-настоящему живым только тогда, когда чего-то ждёшь.

В городе, где я живу, время не движется. Старые дома и улицы, кафешка на углу, где не меняется персонал – всё остается таким, каким было десять или двадцать лет назад, только люди стареют. Лицо их усеивается магистралями морщин, голос теряет звонкость, а глаза озорство и прыть. Будто цветы, которых срезали, унесли домой. Им осталось так мало времени, но они всё еще жадно пьют воду из вазы, в которую их поставили. Какое-то время выглядят таким же, как и были, всё столько же свежи, красивы, но со временем бутон тускнеет, а листья теряют упругость. Они закрываются, опускают свои цветочные лица без способности радоваться солнцу. Цветы знают, что они скоро умрут, как и люди знают. У нас с ними больше похожего, нежели может показаться на первый взгляд.

Пожарная машина, крича и воя, проносится по разбитой асфальтированной дороге. Гордые борцы с огнём мчаться вершить дела супергероев, пусть о них и не пишут в комиксах Марвел.
- Интересно, куда это она? – я усаживаюсь на мягкую траву около своего друга. Подтягиваю колени к худой груди. В животе пусто с самого утра, но голод еще не ощущается. Молодость наполняет больше, чем думается, чем вспоминается об этом. Может быть, потому все старые люди толстеют? Нет больше тех эмоций, тех чувств, той новизны, которая лишала голода. Только и остаётся, что заедать пустоты, упущенные возможности, разочарования всякого рода.
- Торф, наверное, снова горит, - сам себе отвечаю на возникший вопрос, - А мы сегодня куда?
Солнце над нами затянуто той самой дымкой, которая пахнет гарью, рассеивает свои лучи оранжевым, практически неестественным светом. Странное ощущение того, что время затерялось. То ли совсем недавно наступил рассвет, то ли закат подкрадывается из-за спины, уговаривая возвращаться домой, потому что станет темно и сыро.